В Камерном — давно ожидаемая премьера, спектакля по пьесе Т.Уильямса «Прекрасное воскресенье дли пикника». Ширмы с мерцающими за ними фантастическими тенями - а где же Америка? Клоунский нос, переодически появляющийся на лице одной из героинь; оживший, принявший вид снисходительно – угодливого слуги, телефон – клоунада вместо утонченного психологизма. И это – Уильямс?

Со своими вопросами я обратилась к постановщику спектакля В.Н.Мещаниновой.

-     А разве существует универсальное клише для постановки Уильямса? Проверяли, приложили: « О, сошлось. Значит, все в порядке». Абсурд какой-то. В нашей академической драме идет «Царствие земное». Достойная работа. Можно и так ставить. Но это не мой путь. У Уильямса же все замешано не грубом материале жизни и
мощном его поэтическом претворении. Встрети­лись два человека, две плоти -. вот вам и «царствие «земное». А во всех виденных мною спектаклях это всегда отдельно. Но автор-то един, душа у него едина.

-     Но где же у вас эта «плоть жяэяи»? Где Америка,  американский юг, из которого героиня вышла, печать которого несет? Быта нет даже в намекке. Спектакль сходу, не соприкасаясь с ним воспоряет к человеческим переживаниям.

-     Как только русский театр пытается соблю­дать историческую, географическую точность, ставя спектакли «про их жизнь», он обязательно проигрывает. Меня Америка не интересует. Душа человеческая — она ведь мировая. Какая разница, где это происходит? Душа важна. А вначале, действительно, сюда тянуло: ставим американско­го автора, это соответствующая среда, костюмы. И в работе с художником Ольгой Терр поначалу
шли от быта. Но оставалось чувство неудовлетво­ренности. Пока пространство не освободили...Может, это город. А может, душа. Чрево жизни. Все из него выходит, проистекает. Только после того, как это решение было найдено, работа пошла. Обратили внимание на костюмы? Они лишены примет места и времени. Они выражают внутреннее состояние, в котором женщина пребы­вает, ее суть.

-     А как было найдено музыкальное решение? Музыке отсылает нас к миру скорее к миру европейскому, миру фильмов Ф. Феллини.

-     Музыку мы долго искали. Нашли блюзы. Конечно, в эту сторону сразу повело. И музыке эта замечательная. Но опять-таки, она привязана к Америке. А Феллини - это не только Европа это — везде. Боже мой, сколько в сколько в этой музыке драмы, но и сколько радости... Когда интонации вдруг соединились. А отсюда и клоунада. Жизнь полна драматизма, и люди прячутся, не показывая, что внутри. И это в в чем-то правильно. Невозможно жить, ежеминутно ощущая свою трагедию. Лопнешь, умрешь... И пьеса так написана. Она изнутри наполнена чувством. И может, я  грубо скажу, сопли тут совсем не нужны. Наши героини живут с ощущением: как закрыться, но и как другого поддержать. В сущности это не клоунада. Просто человек носит маску. Но в финале мы все понимаем про то, что с нами происходит: «и жизнь, и слезы, и любовь»,

-     Но почему именно эта пьеса? В ней как бы ничего не происходит. Героиня ждет звонка от любимого. Изначально очевидно, что он не позвонит она-то им ив любима. И вообще он жениться на другой…

-     Поначалу с пьесой было сложно. Не сразу я поняла; е написал человек уже на склоне лет, греховный, мучающийся, мудрый. Для такого человека многое уже ушло, многое стало неваж­но закрученная интрига неважна. Я всегда делала очень агрессивные спектакли, с насыщенным ритмом. И возникло ощущение тупика. Благодаря Уильямсу я обрела некую иную театральную реальность. Спектакль построен как обращение прежде всего к чувству, ощущению. Он импрессионистичен. Мне не хотелось договаривать, растолковывать. И еще очень помогли актрисы М. Пермякова, Н.Жернакова, З.Акчурииа, Н. Нагдасева. Они просто за волосы вытаскивали меня из апатичного  сегодняшнего состояния.

-     Последние ее слова были столь неожиданными что я не смогла скрыть недоумения...

-     Удивляетесь, откуда такое состояние? Во всем должен быть смысл. Чтобы твоя деятельность все время взаимодействовала с жизнью. А сегодня такое ощущение, что театр никому не нужен. Очень трудно обрести своего зрителя... Театр позволил себе.эксперимент. Не люблю этого слова, оно лукавое, 'все спишет. Я бы говорила о праве на риск. Я достаточно сильный профессио­нал, чтобы сляпать «компьютерный» спектакль. Пыталась. У меня не получается. На могу говорить чужим голосом. Вот вы вспоминаете об «Археоло­гии», поставленной еще Фалевичем. Унльямс замкнул «Археологию». Это путь нашего театра. Зачем создавать очередной драматический театр? Должна быть своя игра. Но ведь на «Археологии» иногда сидели десять человек в зале... Или «Шерочка с Машерочкой». Коляда в своей пьесе выявил, показал, какие мы. А ведь мы не хотим на себя смотреть... Возможно, я со своим понимани­ем, мироощущением, способом выражения жиз­ненных впечатлений не вписываюсь в сегодняш­нюю ситуацию.

Разговор был закончен. Незаметно от премь­еры он перешел к общим проблемам. Передо мной сидел талантливый человек, режиссер, чьи спектакли не рез становились событиями в театральной жизни городе. Но в голосе слыша­лись нотки растерянности... Что было ответить? Попытка сослаться не интеллигентскую, студен­ческую аудиторию, которой необходимо существование в городе такого театра как Камерный, только подчеркнула мое бессилие. Что же делать, если в жизни многих существование искусства ничего не значит? Тв, кто платит большие деньги за концерты, скажем Ф.Киркорова, - ради искусства ли это делают и искусство ли это? Ну а тот, кто готов был сидеть в проходах, на ступеньках, лишь бы посмотреть спектакль любимого театре, сегодня не живет выживает. «Боже, как грустна наша Россия» -прав, как всегда, Александр Сергеевич...

.